Матрешки Кафки

Весьма таинственная книга Григория Злотина, преподавателя литературы в Калифорнии и переводчика Рильке, Кафки и Гессе, заставляет вспомнить то, чем литература занималась раньше, — тщательное, въедливое даже создание альтернативных миров. Странным (или не столь странным на фоне все более угрожающей и несимпатичной реальности?) образом жанр вновь стал актуальным — вспомнить хотя бы недавно пошумевшую «Грифоны охраняют лиру» Александра Соболева. Но если там реконструкция отечественной реальности, в которой красные проиграли, несмотря на все кунштюки, свелась к изящной набоковской стилизации-безделушке, то у Злотина интереснее.

И дело здесь не только в той продуманности, с которой автор вертит в руках свою любимую игрушку, — тут и индекс упомянутых реалий и имен (к нему мы еще вернемся), и словарные пояснения (книга написана как бы на дореформенном языке — как бы, ибо, скажем, фита и ижица попали, а вот и десятеричное и ять используются окказионально), и карты, и иллюстрации, и архивные фотографии. И даже не в том, что перед нами, по сути, книга в книге — вся эта стилизованная архаика упакована в материалы ее же зум-обсуждения (вот контраст времен!) известными филологами вроде Данилы Давыдова, Михаила Павловеца и других, что заставляет ностальгически вздохнуть (или плюнуть, кому уж как) по золотым временам постмодернизма с его хазарскими словарями, читающимися с конца, начала, в мужской или женской версии. Перед нами вообще, можно сказать, своего рода кропотливо подготовленный артефакт — иллюстрации художника Петра Перевезенцева, прекрасная бумага…

Все это было бы милыми, но необязательными бонусами, если бы не сам запрятанный в основной уже текст мир книги — глубокий, неожиданный, постоянно обманывающий очередными ракурсами. Да, чтобы начать и закончить со спойлерами, то и действие (целый спектр действий!) происходит тут не в России, а в некоей лимитрофной Курляндии. В конце позапрошлого — начале прошлого века, как и в настоящей истории, мировые державы побуянили, но мир и был, и стал точно совсем иным — та же Россия как таковая сгинула, в Америке базируется Новая Франция, а поселения Новой Курляндии можно найти на острове Тобакко в Карибском море. Во всем этом мире царят почти по-викториански суровый порядок, просвещение (с отдельными перегибами на местах) и такая продвинутая стимпанковская цивилизация.

Сама этическая, условно говоря, подача — то есть даже, скорее, антураж всего этого — уже необычна. Да, в отдельных новеллах есть такие плохо скрытые отсылки к отечественной современности, как дубинки на площади, завоевание невинного народа корыстными гуннами (тут в пандан вспоминается любопытный роман А. Терехова «Немцы», где под немцами он вывел новый класс эффективных менедежеров, этакого нового дворянства-опричнины), «ненастоящие законы, ненастоящие войны, мнимые цели» и некоторые другие «пасхалки». Но Григорий Злотин очень далек от создания мира по лекалам какого-либо из лагерей — будь то развалившаяся и по-средневековому жуткая Россия из миров последних романов В. Сорокина или же могущественная и блестящая империя из «Укуса ангела» П. Крусанова.

Новеллы Григория Злотина имеют совсем другую интенцию… Впрочем, стоп. Как и в книге, в отчете о ней все термины нуждаются в отдельном мини-вокабуляре. Формально, если верить уведомлению в начале, перед нами не художественные новеллы, а переписка двух друзей, на первый взгляд, таких в меру вовлеченных в процессы эсквайров. Постепенно же понимаешь, что им ближе роль чуть ли не вероучителей: один выступает за активное постижение и преобразование мироздания, другой же — ярко выраженный последователь идеалов атараксии, эпикуреец с явными элементами стоика и даже киника. По факту же перед нами просто целый веер жанров — новеллы, этакие капричос, рассказы, притчи, стихи, пьесы, зачастую на английском, иногда на немецком…

Но не стоит и пугаться, что книга — ворох цветущих многообразий. Если присмотреться, все очень ладно скроено, пригнано, и крючок из одной новеллы с большой долей вероятности аукнется в другой. Если одна притча-новеллка про соловья, то в следующей на сцене выйдут аж соловьи-волки. Или даже изящнее: в одном тексте герой жил в своего рода кошмаре, искал выход из дома с многочисленными комнатами и в конце шагал из двери, за которой не было ничего под ногами, никакой опоры, а следующий текст начинается с «опоры нации».

И вот это отсутствие опоры, скажем так, и есть едва ли не главная отличительная черта романа. Читательских ожиданий тут возникнет по ходу действия очень много — и не всем им суждено сбыться, отнюдь. Ведь сначала можно, дивясь, как в борхесовском бестиарии, почти заблудиться среди странных персонажей, насельников этого мира: вот волка тащит на казнь толпа блеющих, вот счетовод-соловей, вот летающие старики, вот головоломка-мандала, вот человек готов пойти на казнь ради зонтика, почему-то запрещенного в этом мире, вот безумный отставной клоун или человек, подхвативший болезнь уменьшения в размерах…

Крайне интересно, как оформлены эти загадочные явления. Реже всего мы сможем прочесть законченное повествование, чаще всего перед нами маячат не гордая надпись «Конец» и титры, а «Конец фрагмента», «Отрывок из доклада», «Здесь манускрипт обрывается» и т.п. Все это вроде бы вырвано из контекста, но обладает сильным свойством расширения этого самого контекста за счет элиминирования границ. Каждый отрывок — свой мир, отсылает к другому, является частью или же просто рифмой к целому, итого — все почти бесконечно, как космос.

В котором каждый читатель может почувствовать, нащупать свой ключ. Кстати, обладание ключом (метафора прописки?) — самая статусная вещь в одной из новелл, но героя в итоге не спасает от высылки за далекий километр — в книге вообще много и за полный абсурд преследуют различных персонажей. Посему легко тут увидеть Кафку. Кто-то же почувствует Сигизмунда Кржижановского или Леонида Добычина. Бытовые безумные виньетки в духе Даниила Хармса в книге бок о бок соседствуют с тонким абсурдистским изяществом Владимира Казакова. Смутно религиозные притчи об иллюзорности всего сущего заставят, возможно, вспомнить новеллы Дмитрия Дейча, а система тотального контроля за самым-самым, казалось бы, обиходным вроде того же зонтика — «Логопеда» Валерия Вотрина, где языковые нормы УК-подобны. Или же книгу совершенно неизвестного мне автора, чей псевдоним (?) тоже отсылает к Кафке, — «Безлунных странников» В. Гракхова, на примере которой понимаешь, что все эти фантасмагории и абсурды — не такая уж чистая игра фантазии: вот человек в одной из новелл эпидемию коронавируса симптомно предсказал!

Тем-то и цепляет «Снег Мариенбурга», что заподозрить можно всех этих — и многих других авторов. Возможно, Кафку больше всего. Но вот и посмотрим на его примере, как тут происходят шифровка и деконструкция оной. Автор, как сейчас модно, начиная от Фейсбука и заканчивая банковскими приложениями, использует многофакторную систему идентификации. Так, только в разделе-приложении «Vademecum, или Краткий экскурс в историю, географию и генеалогию Курляндии» мы прочтем о ранее поминавшемся тут и там персонаже:

Галк, Франтишек (1884–1924): известный среди своих последователей тж. под именем св. Франциска Пражскаго великий богемский философ-реформатор первой половины ХХ века. Обосновал неизбежность восхищения, т.е. безследного исчезновения эмигрантов из дольняго міра в своем программном манифесте «Новая Франция». Сформулировал, среди прочего, временной парадокс (о невозможности доскакать верхом до соседней деревни), а также императив изсечения (рубки) льда внутреннего моря человека как главного содержания его духовнаго поиска. Корпус (корвус?) рукописей Галка вывез в страну Востока его верный ученик, душеприказчик и первый издатель Максимилиан Хлейфс, который тем спас их от уничтожения.

Кафка («галка») и Макс Брод зашифрованы хоть и прозрачно, но дважды. И подобная шифровальная, разгадывательная работа становится буквально эмблематичной для всей книги. В которой все на поверку оказывается совсем не тем, чем мнилось. Вот, например, те же преследуемые волки — «предполож. сокр. от “вольные каменщики”: потомки рыцарских родов Ливонскаго ордена, составившие основу образованнаго класса Курляндии, залог ея чести и процветания. Во время Смуты 1918–21 г.г. подвергались жестоким гонениям, от которых многие бежали заграницу, иные даже в Новую Францию, где безследно исчезли». А загадочный соловолк, представить которого помогала только иллюстрация, оказывается волком, «одновременно состоящим сочленом ордена соловьев (см. тж. “Соловьи”), называется соловолком (см. наст. изд.), и среди этих последних бывает много больных самозом».

Легко, впрочем, догадаться, что это не истина в последней инстанции, а лишь одна из матрешек, таящих в себе очередное подмигивание автора. Ведь «Снег Мариенбурга» претендует на то, чтобы создавать не только альтернативный мир, но и иную логику. Взять хотя бы логику смерти: в одной новелле никто даже не берется различать живых и мертвых, в другой человек подписывается на долгое и дорогостоящее лечение в надежде когда-нибудь вылечиться, то есть умереть, в третьей самой престижной работой становится изображать неподвижные памятники или же умереть столпником… И даже такой же, какой стоит сейчас в Москве, сентябрь в книге обсуждают не с соседями или в сети, а с тем самым запретным для некоторых персонажей зонтиком:

«А с тобою когда-нибудь было такое?» — вопрошал он, обращаясь к черному зонтику, забытому кем-то в передней у калошной стойки: один, в пустой канцелярии, в конце еще одного, пролетевшаго, словно во сне, присутственнаго дня. «Ты стоишь у прикрытого жалюзями окна мансарды. Осенний свет лежит на паркете, на стене. Этот свет неслышно и немолчно говорит с кронами вязов в опустевшем дворе. Выйди из дома. Сегодня сентябрь. В бездонно-высоком, прозрачном куполе неба летит клин диких гусей». «Ты заметил, что осенью небо звенит? К вечеру соберутся тучи, и на изломе своего горняго пути солнце пронзит сизые их нагорья ослепительно чистым лучом. Воздух тонок и робко-застенчив: он здесь. Он словно не здесь. Сполохи рябины окаймляют сады. От влажной земли веет ароматом грибов и палой листвы. Налетевший порыв доносит стук далеких колес. Даль…»

Разговаривают с зонтиком ли в итоге? Играя цитатными отсылками, речью в речи, непонятно наверняка, к кому обращенной, и создавая странный, иногда пугающий, но весьма симпатичный для разгадывания и даже погружения мир. Возможно, не такой уж и дальний.

Григорий Злотин. Снег Мариенбурга. — М.: Издательский проект «А и Б», 2021. 432 с.

Понравился материал? Помоги сайту!